…Стук каблуков. Взлеты и падения широких юбок. Руки, взмывающие в
воздух и плавно опускающиеся вниз, обвивая изгибы тела. В этом зале,
где Лена Эрнандес проводит свои занятия фламенко, дамы, замученные
бытовой суетой, мужьями, детьми, превращаются в элегантных тигриц. И
пусть многим хорошо за 40 — сюда они приходят за женственностью. На
этих занятиях не заставляют худеть или качать пресс — здесь позволяют
быть собой и заявлять о себе. Лена часто заменяет слово “станцевать”
словом “сказать”. Она ведет студию уже полтора десятка лет. После 10
занятий — концерт в доме журналиста. Очередной как раз сегодня.
Впрочем, сама загадочная Лена Эрнандес — такой же уникум, как и ее
танцевальная программа. Мы беседовали… И иногда я забывала, что мы
говорим о фламенко. Как будто не о танце — о чьей-то личной сложной
судьбе.
Основная идея этого танца “я — это я”. Я имею право остаться самим собой и говорить на своем языке. Это протест. Те нации, которые танцевали фламенко, всегда были иные, всегда меньшинства. Пять культур соединилось во фламенко. Остатки от мавританской диаспоры, к тому времени уже изгнанной. За все времена испанская культура уже насытилась мавританской, произошло взаимопроникновение, но они всегда были гонимы. Кроме мавританской — цыганская культура, собственно испанская, иудейская и итальянская. Это такой коктейль, из него нельзя ничего вычленить. Все эти нации, которые я перечислила, были гонимы. Это вызов судьбе, спор с ней — и одновременно мольба о пощаде. И бунт, и молитва.
— Бунт против чего? Против того, что тебе остается быть только
наседкой
или трудягой, если тебе уже не 20 и не 30 и никак не удается похудеть?
— Женщинам хочется чего-то кроме работы. Хочется возбудить в себе
женское начало.
— Женское начало — значит, найти себе мужчину?
— Те, кто ищет мужчину, идут на танцы живота. А эти ищут, “кто я”.
Очень важно найти не просто себя, а себя со знаком “плюс”. И про свою
бородавку надо всем сказать: “Как, вы еще без бородавки? Разве так
можно? Сейчас уже все девушки с бородавками!” Если тебе хочется быть
желанной не для всех подряд, а для кого-то своего — тогда тебе надо
заявить себя не просто как машину для утех, а еще сказать, что я — это
особый случай. Надо, чтобы он тебя узнал.
— Ясно. Но почему через танец, через пластику?
— Чем ты сложнее, тем красивее твой жест. Человек с возрастом двигается
лучше — как взрослый зверь. Это соответствие внутреннего накопленного
опыта внешнему жесту. У нас на занятиях дамы — русские, забитые, —
поняв, в какой воде плавают, начинают свысока смотреть на 20-летних
девочек. Очень интересно смотреть: как будто стоит красивая взрослая
кошка…
— А откуда взялось само слово “фламенко”?
— “Фламенко” по значению очень многолико и имеет много трактовок: от
фламандцев до огня, от фламинго до араба, потому что по-арабски некое
сочетание звучит похоже — что-то типа “беглый араб”, но правды не знает
сейчас никто.
— А вы-то откуда все это знаете?
— Я испанская цыганка. Цыгане, родившиеся в Испании, считают себя
именно испанскими цыганами. Особенности нации связаны скорее с бытом.
Когда человек адаптирован к жизни на улице и к тому, что он не знает,
что будет завтра. От этого меньше буржуазности, и поневоле анархизм. В
Севилье есть цыганский квартал. Но потом мы жили не там: у нас был
передвижной театр на колесах.
— А как вас учили танцевать в детстве?
— Выучить фламенко практически невозможно. Нужно по одному-двум
движениям воровать у свояченицы, у дядьки, у тетки, глядя на них, когда
они танцуют. А механическое заучивание — это сразу академический
оттенок. В Испании есть такое поверье, что ребенка, чтобы он себя
хорошо чувствовал во фламенко, нужно искупать в древнем тазу.
Окрестить. Древний-древний таз, латунный или медный, его регулярно
всякие цыганские семьи крадут. Я знаю, что меня в нем искупали. А с
1972 года я в Москве.
— Почему вы переехали?
— Долгая история. Ничего интересного в ней нет. Так сложилась судьба.
— Вы учились в школе в Испании?
— Нет, я училась здесь, была двоечницей, у меня было четыре “двойки”.
Меня на доску вешали рядом с последними отпетыми ребятами и в качестве
наказания не брали на демонстрацию 7 ноября. А потом я получила
литературное образование. Я закончила отделение критики в Литературном
институте, где познакомилась с Машей Арбатовой. Я работала в Театре на
Таганке еще до того, как Любимов уехал в эмиграцию. Был театр
пантомимы, был Москонцерт, где я работала цыганкой. Там русские цыгане
пели романсы, а я у них танцевала — модерн, русские, цыганские танцы…
— А откуда возникла идея преподавать? Да еще в таком усложненном
виде —
не просто танец, а самовыражение?
— Когда у Арбатовой дети учились в лицее, она сказала: что ты
мучаешься, преподавай им пластику. Детям я в результате тоже
преподавала, и еще женщинам в Машином женском клубе. Это было в
середине 90-х. Они мне подсовывали кассеты с испанской музыкой,
потихоньку стали заниматься на основе фламенко. А потом я поняла очень
интересную вещь. Танцу так же легко научить, как любому языку. И мне
стало интересно. И чем дальше, тем больше.
— Первое время, наверное, трудно было привыкать к Москве после
Испании.
— И второе время, и третье. Я привыкать не собираюсь, привыкать — это
очень страшно. Я не хочу адаптироваться. Хотя при наличии русских детей
и русского мужа это довольно сложно.
— Супруг тоже из танцевальной сферы?
— Нет, он занимался электронной акустикой.
— У вас с вашими детьми темперамент и ментальность, наверное, совсем
разные. Вы родились в теплой стране, а у нас тут “12 месяцев зима,
остальное лето”.
— Дело не в национальности, а в том, как человек реализует себя. Если
женщина знает, что она женщина, и рада этому, а мужчина знает, что он
мужчина, они легко научат этому ребенка. Мой муж был именно таким. Его
уже нет, он умер после тяжелой болезни.
— Сколько лет вашим детям?
— Дочке 19, сыну 16.
— Дочь, наверное, замечательно танцует?
— Я ее пыталась водить на специальные занятия, но всему, что она умеет,
она научилась у меня в студии, стоя рядом с тетками. Ведь детей в
студиях чаще всего заклевывают. У них нет возможности танцевать так,
как они хотят. Их учат народным танцам, но они беспомощны потом: это не
дает выражения. Осанку — да, но они двигаются как зомби. Ко мне
приходили дети, которым родители говорили: «Что вы как цыгане
наряжаетесь?» Это считается грязно. А скрипучий белый бант,
синтетическое китайское платье и полечка или казачок — это нормально.
Эти танцы не готовят ребенка ко взрослой жизни. Я сейчас занимаюсь
танцами с подростками. Наша система воспитания неконкурентоспособна с
точки зрения пола. Не учат быть мальчика мальчиком, а девочку девочкой.
Если мама сама не испытывает кайф оттого, что она женщина, чему она
может научить?
— А что ваша дочка сейчас танцует?
— Сейчас ей больше интересно пение, она поет рок, дает концерты. Сын
тоже уже работает. Занимается тестированием компьютерных игр.
— В 16 лет? Да, говорят, трудное детство воспитывает в человеке
человека.
— Если меняться на счастливое детство, я бы не стала. Проблемы учат.
Смотришь на этих детей богатых родителей и понимаешь, что деньги —
слишком большое искушение, проверка на вшивость. Очень мало кого деньги
не портят. Мои дети приучены думать. С тех пор, как они были маленькие,
и до этого времени я каждый день им читала вслух перед сном не меньше
часа. Выбор книг был за мной — поначалу. Пыталась передать им что-то
духовно, душевно, интеллектуально. Потом мы высказывались. Сейчас они
подсели на чтение сами. Я злорадствую, когда вижу, что я подсадила
детей на сложность. Им неинтересны всякие опасные элементы.
— В смысле — сигареты и алкоголь?
— Это у вас викторианская эпоха. Секс и тяжелые наркотики! Стояние в
подъезде с банкой пива, ничегонеделание. А мы пива не пьем, нам это
скучно. Есть поговорка: дьявол ищет незанятые руки. Если стакан пустой,
его можно чем угодно наполнить, но если он уже не пустой? Человек не
пустой. Понимаете, нельзя перекладывать то, что надо делать с детьми,
на других. Начиная с родов — мы думаем, что врач за твоего ребенка
ответственнен. А потом воспитательница в детском саду, учитель,
государство… Но это твой ребенок. Даже если мама работающая — надо
вкладываться в ребенка, а не доверять ребенка няньке. Бизнес-леди
делает карьеру, а чужая тетя растит ребенка. Это ведь не просто
погулять — бывает и две няньки, одна утром, другая вечером. Тебе
неинтересно со своим ребенком.
— В Испании, конечно, все иначе?
— Конечно, на юге совсем не так. Там дети — это главное. Там не
приходит в голову отдать ребенка куда-то на сутки. Иди и делай что
хочешь, но если ты ушибешься, я тебя пожалею и мы поговорим, почему ты
ушибся, — скорее вот так. А у нас мама — вторая учительница. Только и
слышишь: не бегай, не крутись, туда не ходи… Мамы готовы загрызть,
потому что их так же грызли. И эти недолюбленные дети приходят ко мне в
студию, когда им уже полтинник.
— Когда вы продумывали свою систему обучения, вы знали, что
испанское
самосознание ляжет на нашу русскую женщину, которая “я и лошадь, я и
бык”?
— Сначала у меня не было веры, что в русской женщине может найтись та
пластика, которая позволит ей без всяких снисхождений танцевать
настоящее фламенко. Я думала, что это невозможно. Я ошиблась. Но
человек к этому приходит не через 10 занятий — через 10 занятий он
начинает понимать, что где у него растет, и может танцевать джаз или
испанские танцы с выученным рисунком. Импровизировать — это года через
полтора. Но он это может — и ничем не уступает испанке. Любая южная
женщина более телесна, чем северная, это понятно. И в культуре больше
любования телом. Наличие солнечного света определяет многое. Солнца
мало. На даче в Калужской области я включаю свет в три часа дня и
думаю: как вот они сидели при лучине?
— Ага, мы сидели при лучине, и у нас в крови поговорка, что “я” —
последняя буква алфавита. Всегда было не до этого — то корову доить
пора, то революция, то коллективизация…
— Да. У меня было подозрение, что Россия не зря славится балетом,
потому что балет ближе всего к армии. И оказалось, что все наши
известные балеруны — дети военных. А фламенко — это делай что хочешь.
Но если ты глупый, тебе это не понравится, потому что тебе непонятно, о
чем это. Люди, которые приходят ко мне на занятия, не знают, нужно ли
им фламенко. Они хотят женственности, которую они давно похоронили. Сам
жест испанский, сама манера, само начало — это такое утверждение себя.
В такую позу ты сразу не встанешь. Они, кстати, сразу и не встают.
Ставишь — плачут. Спрашиваю: больно, что ли? Говорят: страшно. Сейчас
проще, еще несколько лет назад говорили: я не хочу быть стервой. Сейчас
уже по стервологии тома написаны, но все равно страшно. Это все время
кажется агрессией, кажется, что если ты раскованна, значит, ты развязна.
— Им действительно было страшно встать ровно, оттопырив попу и
расправив плечи?
— У них не было той системы координат, когда можно танцевать интересно,
но не быть разухабистой. Но это не танцы у шеста и не кислотная
дискотека, где женщине абсолютно нет места, уму тоже. У меня ощущение,
что в тех танцах хорош только человек, к которому подключено 220 вольт
и его корячит. А испанская культура имеет одну особенность — она очень
индивидуалистична. Нет партии, группы… Ты один. Даже испанский женский
хор — каждая по-разному голосит, и даже если конец общий, то все равно
каждая свое.
В корпоративном мире самое страшное — дресс-код. Желание все обнулить,
всех подвести под один шаблон.
— А если бы вы открыли курсы фламенко в Нью-Йорке, например?
— Никогда. Американки абсолютно раскованны. И нет шансов найти там
изъян. Идет девушка, двигает бедрами. У нее нет себя. Она двигает
бедрами так, как будто она — оно. И я не знаю, что с этим делать. Ей
нечего преодолевать. Я не знаю, как научить глупую быть красивой. Это
именно глупость, человек с недраматическим складом ума. Ей скажи:
“Встань на голову!” — она встанет. Я на занятиях говорю: каждый жест
должен быть как будто в плотной среде, в сметане. Преодолевайте что-то.
Она не видит надобности преодолевать. А мне интересно умную сделать
красивой. Если тем, которым всегда говорили “как ты себя ведешь!”,
объяснишь, что раскованность и развязность — вещи разные, они выдают
очень интересные вещи.
…На занятии Лена просит новичков опускать красиво поднятую руку к бедру не по воздуху, а ведя ее по телу: шея, ключица, грудь, талия, бедро. Говорит, что если руку слегка отдалить, сразу кажется, что вам саму себя противно трогать, как какую-то жабу. Просит держать подбородок хоть на пару сантиметров выше, чем обычно…
— Я хочу понять, что конкретно означает “найти себя”. Да еще со
знаком
“плюс”. Привлекать к себе внимание? Пытаться сказать, что я не только
умная, но и красивая? А если я не очень красивая?
— С точки зрения женской эстетики все изменилось совсем недавно. Со
времени какой-нибудь Мэрилин Монро прошло около 50 лет. Сейчас она не
прошла бы ни один кастинг — она толстая и слишком податлива. Девушки,
которые у меня танцуют, не того возраста и веса, какие требует
современная эстрада. У них нет шанса: им за сорок и у них размер… точно
не 44 и даже не 46. Одной наше даме 82, а она врет, что ей 70. При этом
проговаривается, что ее мать таскает у нее костюмы, матери 102, она ее
родила в 20 лет. Это вопрос того, нравится ли тебе быть тем, кем ты
родился. Имеется в виду ощущение пола. Во фламенко женщине очень удобно
быть женщиной, а мужчине — мужчиной. Если кому-то лень быть женщиной
или мужчиной, это другое дело. Когда мужчина говорит, что у него было
тяжелое детство… Слушай, но тебе не пять лет. Детство прошло. Поплакал
— и иди. Я вижу, когда женщина приходит, инстинктивно желая вернуться в
женщину. В отсеке каждого дня у нас времени на женственность нет. И это
надо самим делать и требовать.
Вера Копылова, «Московский Комсомолец»